– Братва, давайте скажем: «Ничего не знаем, были в туалете», – предложил Женька.
– Что, всем отрядом?
– А может, мы тухлятины из посылок объелись, вот всем и поплохело.
– Так в сортире всего четыре очка. Не поместимся даже если к девкам залезть.
– Ну, я всё-таки схожу, заодно гляну, как там, – Женька натянул штаны и толкнул гнусно скрипнувшую дверь нашей палаты. Послышались какие-то возгласы, а потом на стёсанном с внешней стороны пороге появился Саша Буров, отрядный вожатый.
– Вы чего, мужики, совсем охренели?!
– Мы, вообще-то, обурели. А что такое?
– Что такое?! А кто стекло у чеканщика разбил?
– Какое стекло?
– Ладно, вы мне дурочку-то не валяйте! – Саша полез в карман синих тренировочных и вытащил помятую пачку «Пегаса».
– А мы ничего и не валяем, все спали.
– Спали они… А вы знаете, что ему осколки в лицо отлетели от вашего камня? Хорошо, что в очках был. – Саша пошуршал сигаретами и сунул пачку в карман.
– А что, нашли камень? – Серёга сонно приподнялся с кровати.
– Не знаю, чего там нашли, но чеканщик сказал, что идёт к начальнику лагеря. Так что готовьте задницы, – отрезал Саша и захлопнул за собой дверь.
Прозвучавший через полчаса горн никого не разбудил. Нахмуренный Саша снова появился на пороге.
– Ну что, доигрались? В общем, если не сознаетесь, кто кидался, весь отряд до конца смены останется без танцев. Этот, как его там... хотел даже в милицию заявить, но вроде отговорили… Короче, время у вас до вечерней линейки. Думайте.
Мы остались одни, но впечатление было такое, что под каждой койкой притаилось по милиционеру, только и ждущему, когда мы вновь полезем в посылочную коробку за бронебойными карамельками.
– Ну, чего будем делать? – тихо спросил я, – сказать им, что ли?
– Не надо ничего говорить, – отмахнулся Серёга, – пусть сначала докажут. Нет орудия преступления и всё тут. А на конфету никто и не подумает, может, она там с прошлого года валяется.
– А с неё отпечатки пальцев снять можно?
– Ты чего, Володь, совсем того? Какие отпечатки? Здесь хоть и лагерь, но пока что пионерский. Подумаешь, стекло разбили.
– Так ведь танцы… Весь отряд из-за меня пострадает.
– Да ладно, ты же за общее спокойствие боролся! Верно я говорю?
– Вот именно, – подхватил Женька, – этот долболоб всех уже заманал!
Страсти закипели с новой силой, как будто кастрюлю с убегающим молоком сняли с электрической плиты и поставили на газовую.
– Да мало ему, надо было ещё арбузом по тыкве!
– Граждане СССР имеют право на отдых!
– Вот пусть его в дом отдыха и переселят, чтобы там колошматил!
– А что, правда, могут танцев лишить? Всего ведь неделя осталась…
– Ладно, давайте так. – Серёга простёр десницу над разбушевавшимися волнами. – Пока никому ни слова, а вечером перед линейкой договоримся, чего будем врать. А то начнётся: «Я – Павлик Морозов!», «Нет, мы знаем, ты Зина Портнова!»
Не самый тихий из часов на этом закончился.
***
После полдника, насладившись в очередной раз кефиром и зефиром, мы брели с Женькой по узкой дорожке мимо лагерной бани. Я внимательно наблюдал за носками своих запылённых кед и болтавшимся то вправо, то влево полуразорванным шнурком, когда Женька толкнул меня в бок.
– Ну и уродина, ты глянь! Вот это наклепали!
Я поднял голову, обходя огромную кучу угля, сваленную неподалёку от входа в баню. Да, уродина – это ещё мягко сказано! На меня уставилось существо, которое даже в горячечном бреду не привиделось бы ветерану советского сталепроката, выброшенному с работы на копеечную пенсию и поклявшемуся отомстить за это всем живым существам, а в первую очередь, пионерам. В чугунный цилиндр головы был неровно загнан длинный нос из толстой арматуры, два выжженных газовой сваркой глаза таили в своих тёмных глубинах адские мучения, а раскроенный дисковой фрезой рот был оскален навечно застывшей предсмертной судорогой. Помятый пятнистый конус, играющий роль бумажного колпачка, был прихвачен к цилиндру сверху точечной сваркой и отбрасывал резкую тень на согнутые из обрезков труб трёхчленные руки, торчащие из середины скособоченного ящика тела. Дабы у пионеров развеялись последние сомнения в том, что они оказались в гостях у сказки, в самом низу ящика, там, где у чудовища должны были бы, не дай бог, располагаться детородные органы, красовалась неровно выведенная облетающей краской надпись «Буратино».
Я никогда не приглядывался к представителям недавно созданной на территории лагеря соцреалистической скульптурной группы «Прекрасное далёко», а просто плевал через левое плечо и проходил стороной, но сейчас, после атаки на вражеский дзот, мне стало ужасно обидно за себя и за всё молодое поколение, которое по милости одних уродов должно было расти в окружении других.
– Это до какой же степени надо потерять совесть, чтобы детям с их неокрепшей психикой такое подсовывать! Ведь тут если ночью пойдёшь, так прямо сразу в баню и дорога – штаны стирать! Вот сволочи!
«Буратино» мрачно усмехнулся разорванным ртом и попытался вытянуть в нашу сторону искорёженные конечности закованного в металл и не знающего пощады гигантского насекомого.
Я, не помня себя от отвращения, схватил валявшийся под ногами кусок угля и швырнул в монстра.
– Вот тебе бумажная курточка!
Раздался протяжный гул, как будто рядом ударили в небольшой колокол.
– Прошло три года, – вполголоса произнёс Женька.
– Ах, ты ещё орать?! – взбесился я, загребая новую порцию боеприпасов, – Вот тебе деревянные башмаки! Вот тебе леденцы на палочке!! Вот тебе азбука за три сольдо!!!
Когда на душе немного отлегло, я шагнул в сторону, отряхивая перемазанные чёрным порошком ладони, и вдруг заметил стоящего метрах в пятнадцати начальника лагеря.
– Комар! – пихнул меня Женька, но было уже поздно.
Иван Петрович Комаров отвернулся и под затихающий гул зашагал в направлении столовой, а мои спортивные грамоты подёрнулись едкой угольной пылью.
Вечером, когда мы собрались в палате, чтобы придумать легенду, я понял, что не выдержу и признаюсь в своём преступлении. Ребята меня отговаривали, но я не хотел быть причиной общего наказания и решился страдать один. Когда я всё рассказал Саше, он удивился дважды – сначала тому, что всему виной оказался я, а потом тому, что оружием массового поражения послужила несчастная конфета. Может быть, он даже не до конца мне поверил, но пообещал поддержку на завтрашнем заседании совета дружины, которое должно было решить мою судьбу. Всё оказалось серьёзнее, чем я думал, и вопрос стоял так: выгонят ли меня из лагеря сразу или всё-таки есть ещё какой-то шанс.
***
На следующий день я вошёл в красный уголок и чуть не столкнулся с Иркой Серёгиной. Я был сосредоточен на том, чтобы гордо и с достоинством произнести свою речь, поэтому среагировал только тогда, когда левым плечом слегка задел её грудь. Я мог бы сосчитать по пальцам, сколько раз наши тела соприкасались с того момента, когда два года назад я впервые её увидел и понял, что на этой планете принято называть любовью. Я не пропустил ни одной лагерной смены, и она тоже ездила каждый год хотя бы по разу, но я так и не смог ничего ей сказать о своих чувствах. Теперь она была не только председателем совета дружины, но и совсем взрослой девушкой, вполне женственной, на которую заглядывались, между прочим, некоторые из вожатых. А я всё не мог даже подумать о ней как о женщине.
Прикосновение к Ирке, как всегда, вызвало во мне шок: мысли застыли, слова разбежались, я стоял как пень, теребя галстук, который Саша посоветовал мне одеть ради такого случая – всё-таки не каждый день из лагеря выгоняют.
– Привет, – сказала она своим глубоким голосом, от которого крылья моего галстука затрепетали в пальцах с ещё не полностью отмытыми угольными разводами.
– Привет, – выдавил я, усилием воли заставляя себя отпустить галстук.
– Ты не волнуйся, – улыбнулась она, – выгнать не должны, зачем им отчётность портить?
– Я и не волнуюсь, – проговорил я, пряча руки за спину, чтобы она не заметила моих шахтёрских наклонностей.
Тут вошёл Витя, наш друг и бессменный лагерный баянист, присутствие которого было очень даже кстати. Он кивнул мне и через несколько минут, когда все собрались, заседание началось. Может быть, я вёл бы себя иначе, если бы в начале смены председателем совета дружины назначили кого-нибудь другого. Ирка спокойно сидела на своём месте, но в её присутствии мне так и не удалось закончить патетическую речь о необходимости соблюдать тишину в тихий час. Подняв глаза на Витю, я понял, что мне давно пора заткнуться, а лучше было бы вообще не открывать рта. С большим трудом Вите удалось всё же повернуть дело так, что я, мол, виноват и всецело раскаиваюсь.
– Раскаивается? – поднялся с места начальник лагеря. – А вы тут знаете, за что он принялся, когда в чеканке стёкла побил? Встал и замолотил камнями по Буратине!
Боковым зрением я увидел, как Ирка спрятала улыбку и повернулась в мою сторону. Я вдруг взглянул ей в глаза совсем как тогда, когда она случайно обняла меня. Горло окаменело, и на секунду мне почудилось, что рот снова наполняется тёплой солёной кровью. Все речи затихли, и только в её глазах вспыхивали жарким пламенем августа и уносились к предзакатному небу те семь дней, которые нам оставалось провести рядом.Copyright © 2014 Vladimir Minkin. All Rights Reserved.